Новая история Второй мировой - Страница 159

159

В XX столетии на войну была возложена еще одна задача: высокотехнологическая деструкция устарелой промышленности, финансовое и технологическое переформатирование мира. Получилось в целом неплохо: сценарный анализ показывает,' что в отсутствии обеих мировых войн (а эти войны — сцепленные конструкции: первая немыслима без второй и наоборот) население Земли к 1950 году было бы меньше, чем в Текущей Реальности с ее десятками миллионов военных потерь. Кроме того, мы бы слыхом не слыхивали ни об атомной энергии, ни о космосе, ни даже о пассажирской реактивной авиации, породившей современный туризм.

Однако мировые войны вызвали острый шок (что неудивительно), а создание атомного оружия породило общепланетную фобию ядерной войны. В результате война между ведущими государствами, носителями культурного и цивилизационного приоритета, оказалось запрещенной, и запрет этот действовал не только в физическом, но и в семантическом пространстве. В физическом пространстве в течение 60 лет все военные столкновения аккуратно сливали на мировую периферию — в «страны, которых не жалко»: Вьетнам, Афганистан, Мозамбик, Анголу, Алжир, Ирак, Египет, Сирию, Израиль, Иран… В понятийном мире запретили само слово «война»: даже столкновение Великобритании и Аргентины за Фолклендские острова с участием авианосцев, атомных подводных лодок, тяжелых крейсеров и целых воздушных флотов осталось «вооруженным конфликтом». Россия также приняла участие в международной игре в придумывание новых слов для обозначения старых понятий, обогатив международный политический язык такими перлами, как «удалился со снижением в сторону моря» (о сбитом вражеском самолете), «присутствие ограниченного воинского контингента» (об оккупации), «интернациональная помощь» (об интервенции), наконец, уже в наше время «восстановление конституционного правопорядка» (о войне в Чечне) и «принуждение к миру» (о войне в Осетии).

Войну вытеснили в социальное бессознательное. Лучше от этого не стало: «перегретое» общество порождало вспышки бытового насилия — от погромов (Кондопога — Россия, Париж — Франция), до спонтанной стрельбы по площадям (Соединенные Штаты Америки). Собственно, «международный терроризм» можно рассматривать в той же логике социального «перегрева». Оруэлловская практика («война — это мир»), впрочем, была достаточно эффективна в том отношении, что основная социальная функция войны как–то выполнялась, и до конца XX века ситуация в мире оставалась управляемой.

Разрушение «башен–близнецов» не только привело к нарастанию в мире неконтролируемого насилия, но и послужило причиной кризиса теории «устойчивого развития». Постепенно стало понятно, что в условиях глобального дефицита ресурсов ожидания бесконфликтного существования нереалистичны, и здесь нет разницы, действительно ли ресурсов не хватает или это только кажется лицам, принимающим решения.

Это еще не означало поворота общественного сознания к «классической войне», но порог сопротивления снизился, и война тут же отвоевала позиции в мировой фантастике. Можно сказать, что в начале XXI столетия возникло предчувствие войны и началось ее неосознанное ожидание.

В этот период времени выходят из печати тексты, трактующие, интерпретирующие, переигрывающие историю самой известной, самой «знаковой» войны европейского Человечества. Троя трактуется как конец «серебряного века», «развод Неба и Земли». В общем–то не подлежит сомнению, что пожар Илиона стал погребальным костром первой великой цивилизации на территории современной Европы и предвестником дорийских «Темных Веков».

С другой стороны, Троянская война положила начало классической античной культуре.

История повторяется, и далеко не всегда как фарс. Сейчас велики ожидания не просто войны, а войны «символьной». Я не знаю, какие формы она примет (мирового конфликта, цепочки локальных войн, многосторонней войны, где понятия «противник» и «союзник» размыты до предела, хаотической «насыщающей» террористической войны или часто, совсем уж невообразимого) — но предполагаю, что эта гипотетическая будущая война будет более азартной и напряженной, чем Первая Мировая, и более содержательной, чем Вторая.

Эта война, вернее, порожденная ею волна высокотехнологичной деструкции, размонтирует индустриальную фазу развития, поставив выживших перед выбором — новые «Темные века» или отказ от почти всех ограничений и убеждений во имя создания «следующей цивилизации» и когнитивной фазы развития.

Специфика момента заключается в том, что все большее число социологов, психологов, политиков, публицистов постепенно приходят к выводу, что без войны — и вызываемого ею толчка в развитии — не обойтись. Иначе говоря, платить по «счету мясника» придется в любом случае, так пусть хоть будет за что.

И фазовый конфликт, и конфликт цивилизаций (по Хантингтону), и борьба за ресурсы, и соревнование постиндустриальных проектностей — все приводит к неизбежности и в определенном смысле к желательности столкновения между собой крупнейших государств, носителей моделей Будущего.

Я не жду этого столкновения очень уж рано: «гроздья гнева» созреют только в следующем десятилетии, и тогда возникнет то метастабильное состояние, которое Европа помнит по эпохе, непосредственно предшествующей Первой Мировой войне. Тогда каждый год приносил с собой политический кризис, один из которых — не первый и далеко не самый значимый — обернулся всеевропейской войной. Так что «ночь накануне войны» может быть довольно долгой.

159